Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания
Все же я, понимая призрачность возможного счастья, пытался снизить накал чувств любимой подруги, пока она все обо мне не узнает.
В письме от 12 марта я писал: «Не забегай вперед, моя дорогая, пока я еще далеко от тебя, не прыгай так высоко в своих чувствах, будь сдержаннее, такой, какой ты была до войны, когда испытывала меня. Ведь я тебе мог бы в каждом письме ударяться в сногсшибательные вещи, но к чему? Будет и для них время. Есть одно стихотворение, начинающееся словами: „Не спеши, невеста, замуж за бойца…“ и т. д. Это правда, хотя и горькая…» Тем не менее Нина четко определила программу на будущее — меньше двух сыновей не хочет, чтобы увековечить обоих дедов. Я же хотел еще и дочку.
За период с октября 1945 по апрель 1946 года мы с Ниной успели обменяться достаточным количеством писем: 65 моих писем плюс те, что не сохранились, и 45 писем от Нины плюс утерянные с годами.
Часто приходилось слышать: «Любовь бывает только в романах». Спорить ни с кем не желаю, но мне искренне жаль тех, кого в этом обделила жизнь. Любовь — чувство взаимное, но в первую очередь каждый должен любить сам, а не только желать, чтобы любили его. И все же любовь должна начинаться с простой человеческой дружбы…
7
Наконец вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР от 20 марта 1946 года о демобилизации 3-й очереди — это те, чьи года рождения 1919–1921; нас осталось совсем немного с 1939 года, когда мы начали службу.
Полковая школа к 1 Мая должна была выпустить новоиспеченных младших командиров, а начальник штаба полка майор Курков меня все пугал: «Не торопись домой. Может, тебя придется задержать на пару месяцев, как специалиста». В ответ я про себя посылал его куда-то далеко, но тревога оставалась — этого еще мне и не хватало! Документы на отъезжающих уже заготовлены. Отправка ожидается в течение мая.
А пока весь апрель без конца ездили на стрельбы. Кожа на наших лицах от солнца, ветра и пыли задубела и сошла по несколько раз.
В последних числах апреля состоялся вечер для демобилизующихся. Весьма оригинально прошли в Котовске пасхальные дни. Из моего письма Нине от 23 апреля: «Как у вас в Ленинграде встречали Пасху? Упаси бог, если так, как в Котовске. Мне не пришлось идти в караул, как я тебе писал в последнем письме — попал в комендатуру, в патрули. Вот весело было!
День прошел спокойно, чинно разгуливали парочки, погода была замечательная, чирикали соловьи, а ночью зачирикали автоматы. На одной улице кого-нибудь режут, на другой — раздевают, на третьей дом тащат на куски! Ну и ночка была. Одного у нас убили, двоих мы застрелили, кому-то из наших всю физиономию разбили и т. д. и т. п. А в одно из окрестных сел пришлось коменданту послать две машины — целый вооруженный отряд на оцепление. Вот как у нас встречали Пасху! А на другой день опять была хорошая погода, звонили колокола, и мирно разгуливала публика по городу — как ни в чем не бывало…» Тут ни убавить и ни прибавить.
Проходили последние учебные дни. Настроение отъезжающих передалось всем остальным, активность на занятиях упала — ясно, что нас надо скорее отправлять.
Провожали нас хорошо: музыки и красивых слов хватало, а вот новое летнее обмундирование выдать нам наотрез отказались.
На память получил служебную характеристику: «Красноармеец… рождения 1921 года, уроженец г. Ленинграда, образование 10 классов, беспартийный. В рядах РККА служил с декабря 1939 года по август 1941 года. С 10 августа 1941 года находился в плену по 5 мая 1945 года.
В батарее управления с сентября 1945 года. За период мирной учебы он показал себя дисциплинированным, примерным бойцом и по ходатайству командира батареи перед командованием части был переведен в декабре 1945 года на должность командира отделения в топовычислительном взводе.
Находясь в батарее управления, взысканий не имел, а за хорошее отношение к боевой и политической подготовке имел четыре благодарности от командования.
За период службы в батарее управления показал себя политически выдержанным, морально устойчивым и делу партии Ленина-Сталина предан.
Командир батареи управления воинской части полевая почта 44 071 старший лейтенант Резников».
Раз «делу партии Ленина-Сталина предан» — с такой характеристикой в Ленинград возвращаться не стыдно, но интересно совсем другое. Когда я обратился к комбату за характеристикой, то он бросил: «Напиши.
Я подпишу». Мне пришлось самому себе писать характеристику, но это очень трудно: так и хочется умалить свои достоинства, проявить ненужную скромность. В результате получилась сухая, протокольная бумага, где содержались только бесспорные факты. К тому же писал наспех и карандашом. При подписании произошел разговор:
— Ты же ничего не написал о себе.
— Написал, что есть.
— Ты же тянул один всю батарею, был и за старшину.
— Просто служил…
— Ну, как знаешь…
Ожидали подачи эшелонов. Документы на руках. Вместе с ними я получил значительную сумму денежного вознаграждения почти за год службы (я столько и не ожидал!), а также талоны, по которым в Ленинграде получу продукты на месяц — воблу, сахар, пшено, сухари, махорку и что-то еще. Все это окажется очень кстати.
К отъезду готовились втроем: старший сержант из огневых взводов ленинградец Вася Цибин, тоже огневик сержант москвич Маслов и я, командир отделения топоразведки, бывший сержант, ленинградец. Воинское требование на билет от Москвы до Ленинграда у нас с Цыбиным было на двоих, а от Котовска до Москвы — единое на троих.
Вот и наступил долгожданный день — 22 мая 1946 года. Мы уезжали во второй половине дня, и часа два пришлось проболтаться на станции в ожидании отправки. И тут со мной произошел казус. Из полка приходили ребята прощаться с нами — то один хлопнет по плечу, то — другой: «Димка, уезжаешь?» В каждом таком случае с целью закрепления армейского братства мы брали в станционном буфете по граненому стакану водки, но без закуски, которой в буфете не было. Отсутствовал даже хлеб — на все давно введены карточки, а мы и не знаем об этом. Совсем оторвались от гражданской жизни. Потом подходили другие, также сбежавшие с занятий, и процесс прощания растянулся до вечера. В результате я «накачался» до предела, опрокинув за каких-то пару часов восемь стаканов водки. Несмотря на то что я давно отъелся на армейских харчах после многолетней голодовки, такого количества водки для меня оказалось многовато: я свалился и ничего больше не помнил. Так и не пришлось в последний раз помахать Котовску на прощание. В поезд меня просто «погрузили» на руках — позор, да и только!
Без сознания, не ощущая всю торжественность момента, бесчувственным тюфяком оставлял я военную службу. Когда уезжал из Ленинграда в 1939 году, мне еще не было и 18 лет, а сейчас — 24 с половиной. Такой или похожей прошла молодость большинства молодых людей моего поколения. И к великому сожалению, вернулись домой далеко не все.
Ленинград
В себя пришел только под Киевом. Позади уже Жмеринка, Винница, Фастов. Вагон пассажирского поезда. Я лежал в проходе на полувагона. Через меня переступали люди и чертыхались. Оказалось, что лежал не один: таких «перебравших» полно, и мы дружно валялись вповалку. Но тех из полка, с кем так трогательно прощались на перроне Котовска, мы больше в жизни никогда не встретим — слишком большая наша страна.
Многие товарные вагоны страны в годы войны были переоборудованы в обычные теплушки с двумя рядами двухъярусных дощатых нар для лежания. Сидячие и лежачие места в нашем поезде были забиты до отказа, и о том, чтобы присесть, нечего и думать.
Цыбин, Маслов и я сумели отыскать друг друга с трудом только перед самым Киевом, где нас ожидала пересадка в товарный состав, следовавший на Москву. Процедура пересадки на поезд Киев-Москва выглядела так, как это бывает на наших российских дорогах: форменный штурм Измаила! Теплушки мигом были оккупированы пассажирами. Мы все ехал и в Москву.
Лежачие места на нарах, естественно, занимались пассажирами без различия пола и возраста — это излишне. Все втиснулись так плотно, что повернуться с боку на бок в одиночку невозможно, так же как это имело место на карантинном блоке 20 Маутхаузена. Между мной и Цыбиным бойко протиснулась молодая женщина с громадным чемоданом лука, который она собиралась реализовать в столице. Чемодан был поставлен в головах на попа и мне здорово мешал, но примоститься на полу было менее комфортно. Пришлось терпеть до Москвы.
Состав тащился медленно, подолгу стоял на разъездах, но все этому несказанно рады по простой причине: «параши» в теплушках отсутствовали — им попросту не было места, и пассажиры спешили удовлетворить свои потребности на каждой остановке. Если об этом не упомянуть, то тогда картина послевоенного 1946 года в Центральной России будет неполной.
